О совести и Божием правосудии.     Иже бо аще постыдится Мене и Моих словес в роде сем прелюбодейнем и грешнем, и Сын Человеческий постыдится его, егда приидет во славе Отца Своего со ангелы святыми. (Мр. 8, 38).     О суд, о душа! — Так я со стенанием и слезами восклицал, когда говорил о втором пришествии Христовом. И как мне не волноваться, как не ужасаться, когда только вспомню, что настанет час, когда я из гроба услышу трубный звук, глас Божий, призывающий меня на суд? Что я воскресну, облеченный в прежнюю плоть, что у меня в руках будет книга, моя совесть, в которой будет написано подробно все, что я сделал, подумал, сказал в течении всей моей жизни?.. Что за все это я (должен буду) дать отчет без самооправданий и отговорок; что моими свидетелями будут небо и земля, судией — Бог, весь правосудие безо всякаго снисхождения, весь гнев безо всякой милости; что после суда состоится определение или о вечной жизни в раю или о вечной муке в аду?     О суд, о душа! Не ждите, христиане, услышать сегодня от меня слово о втором пришествии Христовом с описанием всех сопутствующих обстоятельств, (не ждите), чтобы я изобразил вам скончание века, торжественность судища, трепет судимых и велелепие Судии. Обо всем этом вы очень часто слышите из церковных священных книг. Сегодня я взошел на этот священный амвон, чтобы возбудить в вас то чувство, какое испытал и я, думая о судном часе, — чтобы вы представили себе, что этот час настал, и что мы стоим пред тем страшным судищем. Обратите внимание только на то, кто здесь подсудимый? Простой человек. А судия? — Бог. Подумайте и о двух предметах — человеческой совести и Божественном правосудии. Итак я желаю вам показать сначала, что человеческая совесть делает обвинение и постановление, а затем, что правосудие Божие совершает суд и воздаяние. Это Христос хотел сказать в сегодняшнем Евангелии: иже бо аще постыдится Мене и Моих словес в роде сем прелюбодейнем и грешнем, и Сын Человеческий постыдится его, егда приидет во славе Отца Своего со ангелы святыми. В этой жизни никто не может быть и обвинителем и судьей или судьей и отмстителем. А это будет на грядущем суде: совесть человеческая и правда Божия. Вот это именно и привело меня в волнение и трепет. О суд, о душа!   I.       Одна из самых достоверных истин нашей православной веры (гласит о том), что наступит второе пришествие Христово, когда Он придет судить живых и мертвых. Об этом очень выразительно говорят пророки в Ветхом и Евангелисты в Новом Завете и с великим трепетом — св. отцы Церкви в своих сочинениях. В сей жизни мир полон несправедливости, — часто злые достигают счастья и славы, а добрые живут в несчастии и подвергаются лишениям. Но Бог праведен. Поэтому в будущей жизни произойдет праведный суд и воздаяние: злые подвергнутся должному наказанию, а добрые получат должную награду. Сотворшии благая востанут в воскрешение живота, а сотворшии злая в воскрешение суда (Иоан. 5, 29). В этой жизни Бог наказывает не всех злых и награждает не всех добрых для того, чтобы мы знали, что Он намерен совершить это на будущем суде, в той жизни. Весь мир есть одно заблуждение. Сколько хороших людей в глазах мира кажутся злыми из-за одной только своей свободной и незлобной простоты! И сколько плохих людей в очах мира кажутся добрыми из за своего лукаваго лицемерия! Далее, что делают человеческое насилие и козни! Сколько властвует тираннов, сколько страдает невинных! И хотя Бог, чтобы явить хоть лучь Своей правды, наказывал многих преступников, как фараона и Антиоха, и освобождал многих невинных, как Иосифа и Сусанну; однако большая часть грешников в этой жизни наслаждаются честью и славой, а невинные умирают в безчестии и позоре. Но Бог правосуден. Поэтому когда нибудь на всемирном суде Он должен обнаружить, где истинное зло и где истинная добродетель, дабы возсияла истина вещей. Так об этом пространно размышляют из восточных учителей — Златоуст, а из западных Августин. Чтобы проявилось правосудие, должен наступить будущий суд, и все мы стать пред страшным судищем и подвергнуться суду каждый за свои добрыя и худыя дела. Об этом ясно говорит Павел: всем бо явитися нам подобает пред судищем Христовым, да приимет кийждо, яже с телом содела, или блага или зла (2 Кор. 5, 10). О суд, о душа!     В этот великий день все страшно, как я объяснил вам подробнее (еще) в прошлый раз. Но из всего этого самыми страшными кажутся мне два обстоятельства. Во первых человеческая совесть, которая делает обвинение и постановление, а затем Божие правосудие, совершающее суд и отмщение. О суд! о душа!     Начнем с перваго. Нет ничего безобразнее греха. Даже сам человек дерзнувший совершить грех, не может спокойно смотреть на него: он совершает грех, но старается, по возможности скрыть его. Когда по своей воле он идет сказать о нем духовнику, то или искусно видоизменяет, или же покрывает его отговорками. А все это потому, что хотя он и сделал грех, но не может видеть его. Наша совесть, действительно, есть зеркало, котораго человек волей — неволей должен стыдиться. Женщина при рождении чувствует боль, но потом — радость. Совершенно наоборот душа, когда грешит испытывает удовольствие, а впоследствии — боль и эта боль есть ничто иное, как укоры совести. Пусть снаружи никто ничего не говорит, изнутри осуждает совесть. И это обвинение совести есть самое тяжкое наказание для души. Император Византийский Констанс, — как говорит в своей летописи Георгий Кедрин, — из ревности, свойственной власти, которая не выносит товарищества даже своей тени, вынудил своего младшаго брата Феодосия оставить престол, уйти в монахи и посвятиться в диакона. Он был рукоположен, но этого оказалось недостаточно. Спустя несколько дней по приказанию императора его умертвили. Новый Каин, святотатственный братоубийца думал жить без страха и опасности, царствуя один без брата. Но в туже самую ночь, среди глубокаго мрака, когда тиранн готовился закрыть глаза ко сну, вдруг пред ним представился невинно убитый брат его Феодосий, облеченный в священную диаконскую одежду; в руке он держал чашу теплой, еще дымившейся своей крови и страшным голосом сказал: «пей, брат; я — твой брат Феодосий, убитый тобой, а это — моя кровь, которой ты жаждал: испей ея, утоли свою хищную жажду. Пей, брат!» — От такого видения и слов несчастный император затрепетал, пришел в ужас и оцепенел, как мертвый. Он встал с постели, оставил сон, перешел в другую часть дворца. Переждав, отдохнув немного, он снова ложится спать и снова тоже видение, таже чаша и голос: «пей, брат!» Так сегодня, так и завтра, (это повторялось) каждый день. Каждый раз, как он, собираясь ко сну, закрывал глаза, тотчас приходил брат и приводил его (сердце) в трепет (словами): «пей, брат!» Он выезжал в поля, сады, на охоту, в надежде избавить свою огорченную душу от страшнаго видения, но и там призрак преследовал, пугал его, и там предлагал ему смертоносную чашу: «пей, брат!» Наконец это стало императору не по силам и он решил оставить Константинополь и морем уехать в Сицилию, в надежде, что с переменой места может быть переменится и судьба. Но тщетно. Всюду он находит туже муку, ибо причину этой муки носит в своей совести. Всюду его сопровождает эта мрачная тень (со словами): «пей, брат!» Доколе же все это? Дотоле, пока он, по праведному Божию попущению, прожив в (такой) муке еще недолго, был убит в бане и здесь-то он испил (всю) горькую чашу. Бедный Констанс, несчастный царь! Тебя столько лет приводил в трепет не вооруженный человек, даже не живой, а какой то мертвец, не материальный образ мертвеца, пустая тень, призрак! Да, но это — совершенный им грех, один вид котораго так страшен. Он мог это сделать, но не мог видеть. Это совесть осуждает его, а укоры ея есть невыносимая мука: «пей, брат!»     Кроме того в этой жизни совесть — есть тайный обвинитель, ибо и сам грех укрывается. Ея укоров никто другой, кроме виновника, не слышит. Но в день суда совесть станет явным обвинителем, ибо и сам грех станет явным. Ея укоры услышит и виновный, услышат и все ангелы, люди и демоны. Тогда мы открытыми очами будем видеть не сновидение, не привидение, но действительно того человека, который убит нами собственноручно или по нашему навету; в руках он будет держать полную чашу своей крови и скажет: «пей, брат! Зверь кровожадный, ты умертвил меня и или дарами подкупил судью, или ложью обманул правосудие, так что моя смерть осталась неотмщенной, мои сироты — без пропитания, овдовевшая жена моя и родственники — опечаленными. Вотще они оплакивали меня доселе, но вот теперь пред Божественной справедливостью, пред Богом Судией я подношу тебе мою кровь: испей, брат!» — Тогда увидим, как бедный, обиженный нами, будет кричать нам: «ненасытный богач, владыка неправедный, корыстолюбивый купец, я целую жизнь выплачивал мой долг, но векселя своего назад не получил; я работал, как невольник, и все мои труды, все плоды, весь доход пошел на выплату долга, а он все же еще живет, мое имя еще значится в твоих (долговых) книгах, рост на рост, долг на долг — поглотили все мое имущество. Мои дети питаются подаянием, жена работает по чужим домам, мой дом угас. Я остался наг. Моей крови жаждешь? Так пей ее теперь, выпей, брат!» — Тогда мы узрим, как Сам Иисус Христос, действительно со святой чашею пречистых Своих Таин в руках, будет обличать нас, архиереев и священников: «святотатственный клирик, сколько раз ты осмеливался служить, не подумав предварительно поисповедаться; брать нечистыми руками Мое святое святых; причащаться Моих Таин оскверненными устами; ты оставлял церковь и уходил на рынок, забывал о жертвеннике и заботился о своем доме, торговал Моей благодатью, ты попрал Мою кровь, пей ее, — пей, брат!» Тогда мы увидим младенцев, которых жесткосердыя матери убили еще во чреве; они будут плакать горькими слезами: «детоубийцы — матери, вы причинили нам сугубую смерть или из расчета, чтобы не кормить нас, или же чтобы скрыть свое безчестие: вы лишили нас света жизни и света Божественной славы. Прокляты уста, которыя дали вам этот роковой совет! Проклята рука, подавшая вам это смертоносное зелье! Проклята ваша решимость, убившая нас еще до рождения! Взгляните на чистую и невинную кровь, которою вы осквернили землю! — Матери, пейте ее!» — Боже мой, сколько (чего) передумал наш ум, никогда в течении всей жизни не остававшийся в покое; сколько переговорил наш безпокойный язык; сколько сделала наша воля, так склонная на все злое! Тогда все, в чем мы согрешили — устами, даже до пустого слова (включительно); — умом, даже до мельчайших мыслей, все, что было, со всеми подробностями объявится пред нашими очами и пред очами всего мира. «Пред нами предстанут, свидетельствует Василий Великий, вдруг все наши дела и явятся все создания нашей мысли, с собственными чертами, как что было сказано и сделано». О, что за видение! Тогда обнаружится то, что было показным и казалось добродетелью; что было ненавистью и казалось ревностью; что было кознью и казалось дружбой; что было осуждением и казалось исправлением. Была-ли (здесь) обнаружена подложная подпись? — Тогда обнаружится, какое перо писало ее. Исчез из церкви священный сосуд? — Тогда откроется, какая рука украла его. Был ли злой умысел, донос? — Тогда объявится язык, учинивший его. Обманута ли невинная девушка, скрывается ли виновник, осужден ли невинный? Тогда будет узнан действительный отец ребенка и откроется тот обольститель, котораго мы чтили как святого, тот блудник, котораго мы считали образцом скромности. Тогда будут узнаны волк и овца, сребролюбец и предатель, Иуда и (истинный) Апостол; лукавый Исав и добрый Иаков. О, какой стыд! «Мы вдруг увидим все наши дела как будто в действительности, с их свойственными чертами, как каждое было сказано и сделано». Горе мне, с меня струится холодный пот, я весь волнуюсь от стыда, когда иду открыть свой грех духовнику, который будет хранить его в тайне, (хотя) я и уверен, что он не откроет его, не накажет меня и простит. Как я объявлю свой грех пред очами всех ангелов? Они будут смущаться мною! Пред всеми святыми? Они будут отвращаться от меня! Пред всеми демонами? Они будут смеяться надо мною! О какой стыд, какое смущение! Но ужасаться (еще) обличений своей собственной совести — что за мука! Эти грехи, которые вижу, буду говорить я сам, великие и страшные грехи, все мои. Я не могу скрыть их в этот день, открывающий даже все тайное тьмы, ибо это день откровения. Бог дал мне в сей жизни легчайший способ получить прощение; стоило только сказать мне: «согреших», а духовнику — «отпущаются тебе греси твои» — и я был бы прощен. Но не сделал этого. Мне об этом открыто говорили проповедники, тайно — духовники, — но я не сделал. Я знал об этом, но не сделал. Прожил столько лет, имел время сделать, но не сделал. И есть ли у меня какое-нибудь оправдание? — Но как будто мне было недостаточно моих собственных грехов; нужно было прибавить еще чужие. Этот не хотел ни лжесвидетельствовать, ни убивать, — я побудил его. Та бедная девушка, или честная женщина, по возможности скрывались, — я силой или обманом увлек их в грех. Юноша не знал еще никакого зла, — мои слова и беседы, отравив его слух, развратили его нравы. Я был священником и в соблазне превзошел мирян; был женат и на глазах у жены содержал блудницу, я был отцом — и явился для детей своих учителем всего дурного. Я был примером погибели и еще вращался среди людей. Разве недостаточно было мне самому подвергнуться наказанию и не увлекать других в муку своим советом, примером и соблазном? Теперь чем могу оправдаться? Я каюсь, но совершенно безполезно, ибо время покаяния прошло. Настало время воздаяния. Итак, что мне делать? Я обвиняю и осуждаю самого себя. Боже, нет надобности в (внешнем) суде, — меня осуждает моя совесть. Я охотно спрятался бы в ад, чтобы не видеть своих грехов. Примите же меня, о муки, — рай уже не для меня. Я говорю это и трепещу. Так христиане, обвиняет и осуждает обвинитель и судия — собственная совесть. «Нет, говорит Златоуст, нет судии столь бдительнаго, как наша совесть». Но остановись, грешная душа, остановись, куда ты идешь? В тебе совершила обвинение и осуждение твоя совесть; обожди — еще Божественное правосудие должно совершить суд и воздаяние. О суд, о душа!     Брат, здесь мне следовало бы поступить так же, как поступил некий разумный художник. Он взялся за непосильное дело, — изобразить лицо Елены, совмещавшей в себе всю красоту Природы, — и представил его покрытым покрывалом, представив уму догадаться о том, чего не могла изобразить рука. Следовало бы и мне, сошедши с амвона, обойти молчанием лице Бога судии, пылающее гневом Божественнаго правосудия, предоставив вашему уму разсудить о том, чего не может разъяснить мой язык. Лик Божий, как он страшен для человеческих очей! В другой речи я описал Его подробно, теперь повторю вот что: я знаю, что когда Бог сошел на гору Синай, это место стало страшным, там было пламя огня, там был гром и молния, говорит Свящ. Писание, — так что народ Израильский, стоя издали и внимая, весь трепетал. Но ведь Бог сошел туда не для суда, а (только) для дарования закона. А когда Он придет в славе Своей не за тем чтобы давать закон, а чтобы судить нарушителей этого закона, когда Он придет во всей Своей славе, безо всякаго покрова, чтобы судить со всем гневом, безо всякой милости?! — О, это я скрываю, обхожу молчанием, представив вашему уму постигнуть то, чего не может изречь мой язык! Гнев Божий без милости: Боже мой, кто весть державу гнева Твоего и от страха Твоего ярость Твою исчести? (Пс. 89, 11). Поэтому божественный Златоуст говорит: «невыносимы эта геенна и муки; но и безчисленное множество этих мук ничто если только представить себе светлый (Божий) лик отвратившимся и кроткое око Его не могущим смотреть на нас». Но почему Он тогда — один гнев без милости? — Потому что тогда происходит суд и воздаяние. Подумайте только, — ведь это самое страшное во втором пришествии Христовом!     Бог судит грешника двояким образом. В сей жизни Бог судит грешника, как судия виновника, но смотрит на него как отец на сына, — то есть (судит его) не со всем Своим гневом, поэтому грех может быть заглажен покаянием. Не разжет всего гнева Своего, говорит пророк (Пс. 77, 38). Судит его такою мерою гнева Своего, чтобы грешник, по словам Григория Богослова — «пораженный вразумился и наставленный обратился к Богу». Его правосудие в этой жизни вместе с судом являет и долготерпение. — Он — Судия праведен, крепок и долготерпелив. В будущей же жизни, так как грех уже не может быть заглажен покаянием, (ибо тогда уже нет времени для покаяния), Бог судит грешника, как преступника и смотрит на него как на врага: судит его как виновнаго, воздает ему, как врагу. В этой жизни Бог — Судия и Отец; в той — Судия и Мздовоздатель. Какое же отмщение совершает Бог?     Какой то Скифский царь убил своего сына за то, что тот как то — по ошибке преступил его закон. И с тех пор он приказал тот меч, которым был обезглавлен его сын, вешать в судебной палате всякий раз, как он производил суд; а когда выходил на прогулку, кто-нибудь должен был держать его в руке высоко, чтобы весь народ видел его и боялся. Этим он хотел им сказать: «подданные мои, посмотрите на этот меч и подумайте, какого имеете царя. Чтобы оградить свой закон, я не пожалел даже роднаго сына. Пусть каждый преступник смотрит на этот меч, обагренный кровью моего сына и пусть решит, какое правосудие он найдет в человеке, который, сделавшись судией, позабыл, что он отец».     Так как воплощенный Сын Божий взял на Себя человеческий грех и стал за нас проклятием, как это говорит Апостол, то Небесный Отец определил, чтобы Он умер на кресте. Когда Он возсядет на высоком и превознесенном престоле, чтобы судить живых и мертвых, там перед престолом явится и самый крест. Тогда явится и знамение Сына человеческаго (Мф. 24, 30). Для чего же? Для того, чтобы грешники видели и трепетали. И действительно, они будут трепетать: и тогда восплачутся вся колена земная, когда услышат эти слова Бога и Отца: неблагодарные, жизнь Моего Сына драгоценнее, чем жизнь всех ангелов и всех людей, — Я отдал ее на смерть. Кровь Сына Моего была самым драгоценным сокровищем рая — Я всю ее излил на землю. Моя любовь к Сыну была пламеннее всех Серафимов, — Я отрекся от нея. У меня не было ничего столь любезнаго и дорогого, как Сын, — и Я принес Его в жертву на этот крест. Неужели все это не в состоянии дать вам понять, как ненавистен Мне грех? И вы всетаки с грехами являетесь ко Мне на глаза? На кресте Я вижу смерть Сына Моего, в вас причину Его смерти. Вы Меня вынудили убить Сына Моего за грехи ваши. Теперь Сын понуждает Меня отмстить за Его смерть. Я вместе и Судия и Отец. Как Судия Я совершаю суд, как Отец — Я должен отмстить. Моя правда видит в вас преступников, любовь — врагов. Поэтому идите от Мене проклятии во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его (Мф. 25, 41).     Грешные слушатели, это вас не поражает? Не ужасает? Быть и виновным пред Богом и врагом Бога! Если Он Сына Своего не пощаде (Рим. 8, 32), неужели пожалеет Своих врагов? Нет, нет, жалкие! Подумайте — кровь Авеля, человека, взывала об отмщении, тем более будет взывать об отмщении кровь Христова! Кровь Бога, Который, вися на кресте, хотя и молил о прощении — Отче, остави им, не ведят бо, что творят (Лк. 23, 34), но пришедши во славе Своей будет просить об отмщении: суди Мя, Боже Мой, и разсуди прю Мою (Пс. 42, 1). Подумайте, правда Божия судит ваши грехи, любовь Божия мстит за смерть Сына. Таким образом, против вас ополчилась и правда Божия и любовь: над вами совершается одновременно суд и месть. Измерьте Его любовь к Сыну: она безмерна; измерьте Его ненависть ко греху, которая подвигла Его даже на жертву Своего Сына — она безпредельна. От такой великой любви и ненависти какия ждут вас суд и месть! Горе! Кто может представить себе это? О суд о душа!   II.       Пророк Даниил в 7 главе, а Иоанн Богослов в 20-й главе Откровения говорят, что в день суда разгнутся книги. В них написано все, что мы сделали во всю нашу жизнь. Их, я думаю, две. В одной содержатся все злыя наши дела, наши грехи; а в другой — все наши добрыя дела, наши добродетели.     Сначала открывается та, в которой заключены наши грехи. Здесь с одной стороны записан грех со всеми подробностями лица, времени, места и т. д. Если с противоположной стороны помечено, что мы исповедались, покаялись в этом грехе, что мы загладили грех молитвами, постом и милостынями по епитимии, наложенной на нас духовником, правда Божия не потребует с нас отчета за этот грех. Записан долг, но отмечена и уплата. Поэтому, если мы принесем в этой жизни полное раскаяние, нам нечего бояться на будущем суде. Так нас утешает божественный Златоуст, утешение грешных. «Если в настоящей жизни мы исповедью сможем очиститься от наших беззаконий, то отойдем туда чистыми от грехов». Вся суть в том, чтобы исповедь, которую мы приносим, была доброю, — но я знаю, что мы исповедуемся по привычке, а не из сокрушения; — чтобы наше раскаяние было истинно, но я знаю, что в чем мы исповедались в этом году, то же скажем и в будущем, даже и того хуже. Это ясный признак, что мы только говорим их духовнику, а не оставляем. Горе нам, если это так! Ибо в таком случае на будущем суде наш грех будет открыт, долг не выплачен. Мы тогда должны будем дать отчет и во грехе, который совершили, и в исповеди греха, которую принесли неполно.     Вторая книга содержит все, что мы сделали добраго, — наши добродетели. Братья, что если бы Бог оказал нам эту великую милость на втором суде, не судил бы нас по грехам, простил их, а судил только по нашим добрым делам; как вы думаете, оказались ли мы достойны рая, достойны услышать этот блаженный глас: приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царство (Мф. 25, 34)? Я думаю совершенно наоборот: Бог нас осудит даже и за то, что мы называем добрыми делами. Посмотрим, что это за совершенныя нами добрыя дела. — В воскресение мы сходили к литургии, — да, мы пошли, но скорее по привычке, чем из благоговения: мы все ожидали, когда эта литургия окончится; когда священник молился и совершал тайну, мы разговаривали о мирских делах. Это ли доброе дело? Мы молились, да; но это молились только уста наши; где же был наш ум? Разве молитва заключается в том, чтобы целый час петь одно песнопение, или в одно мгновение проглотить всю псалтирь? Неужели это доброе дело? Мы подали милостыню, но сколько? Очень немного. Да и то для чего? Скорее для того, чтобы удостоиться похвалы от людей, чем награды от Бога. Это ли доброе дело? О, но мы постимся и это величайшая наша добродетель. Но чем строже мы постимся, тем больше упиваемся. Воздерживаемся от рыбы и мяса, но не сдерживаем своих страстей. Не вкушаем скоромнаго, но поядаем ближняго. Наши подвижники воздерживаются даже от масла; но если бы знали, сколько сатанинскаго лицемерия в их умах, сколько злопамятства и неприличнаго корыстолюбия в их сердцах! Это ли добродетель? И за такия добрыя дела мы надеемся удостоиться рая? Где у нас хоть одно доброе дело без примеси зла, где наше совершенное добро, со всех сторон доброе? Из прожитых нами 40, 50 или 60-ти лет где у нас, хоть один день даже час, безраздельно посвященный Богу? Если у нас нет других добродетелей, кроме этих, которыя нам такими кажутся, то горе нам на втором Христовом пришествии! О суд, о душа!